Уроки 46–47 ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ОСОБЕННОСТИ РАССКАЗА «ПОСЛЕ БАЛА»

Уроки 46–47 художественные особенности рассказа  «после бала»

Цели урока: отметить художественные особенности рассказа; подчеркнуть особую роль образа повествователя-рассказчика Ивана Васильевича, «монолог души» которого составляет самый чувствительный нравственно-психологический нерв, художественный смысл рассказа.

Ход урока

I. Организационный момент.

II. Работа по теме.

1. Слово учителя с элементами беседы.

Мы начали читать рассказ Толстого с завершающей страницы.

По-моему, все были потрясены эпизодом на плацу, как он мог появиться в рассказе?

Да, конечно же, «по вине» Толстого с его болью за солдата, за любого униженного и оскорбленного, а тем более безжалостно истязаемого. Но ведь самого автора в рассказе словно бы и нет, хотя написан он ... – подскажите «лицо» повествователя – 1-е! Это автор? Нет, Иван Васильевич! Не будь его, мы бы ничего не узнали об армейских нравах, об участи безымянного солдата, нещадно избиваемого шпицрутенами! Вот, оказывается, какова роль Ивана Васильевича в рассказе! Ведь все началось с того, что рассказчик это увидел! А потом рассказал! Так рассказал, что нам трудно было сдержать слезы. Особенно там, где – помните? – «Братцы, помилосердствуйте!» Но братцы не милосердствовали... А ведь мог Иван Васильевич рассказать и иначе, и мы бы, вероятно, по-другому отнеслись к эпизоду на плацу, но...

С какой стати Иван Васильевич об этом вдруг рассказал? Да, это был случай, перевернувший его жизнь. А ведь именно случай, случайность, как на этом настаивает рассказчик, определяет судьбу человека. Могло ли в жизни Ивана Васильевича не случиться того туманного, хмурого утра, когда он услышал «звуки флейты и барабана», а затем удары шпицрутенов и увидел вдали «много черных людей»? А почему бы и нет? Но у Толстого...

Вот она, неожиданная развязка – «звуки флейты и барабана» словно продолжают «мотив мазурки»... Рассказ в рассказе! Воспоминания Ивана Васильевича, его монолог. Толстой позволил себе лишь в начале рассказа, после первой фразы Ивана Васильевича, представить его читателю, а далее не перебивать... И мы тоже стали его слушателями. Чем же так захватил нас рассказ? почему и чем он интересен? Самим Иваном Васильевичем!

Не столько тем, о чем он рассказывает, – сколько тем как и особенно – почему, с какой стати вдруг разговорился, да так, что Толстому едва хватило целого рассказа. Иван Васильевич удивил, вероятно, нас самой «манерой отвечать на свои собственные ... мысли», без которой не было бы ни его рассказа, ни, естественно, рассказа Толстого. Иван Васильевич рассказывал не столько своим приятелям, сколько – себе! Это внутренний монолог его, невольно сорвавшийся с уст. Кажется, его не очень-то занимает, слушают ли его, – ему надо выговориться, себе ответить на вопросы, давно его мучившие.

– Какие это вопросы?

«Что хорошо, что дурно?»

Какая-то досада, сожаление и грусть сквозят в этих вопросах.

– Любопытно, имел ли в виду Толстой нас, читателей, когда писал устами Ивана Васильевича эту страницу? Ведь рассказ постоянно задевает читателя вопросами, будоражит. Обратили внимание, что в молодости, в студенческие годы, герой попросту не задавал себе этих вопросов? Хорошо ли это, что в его юности не было «никаких кружков, никаких теорий»?

Да и о каких «кружках» идет речь и что это за «теории»?

Привычное слово «кружок» таит у Толстого весьма сложный, даже «загадочный» смысл, «теории» – тем более: это отнюдь не наши сегодняшние школьные кружки. Это «сходки» юных энтузиастов, которые, собираясь по 5–6 человек, говорили «о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии», говорили «иногда вздор, восхищались пустяками», но как говорили! Кружок Белинского, кружок Герцена...

– О, как далек от них был юный герой Толстого, окунувшийся в вихрь удовольствий и развлечений! Бал... Благодаря искусству Толстого, мы вдруг оказываемся в «зале прекрасной с хорами». Каково вам на нем? Почему с таким интересом и волнением всматриваемся мы в картины бала? Можно ли назвать те мгновения, когда Иван Васильевич, счастливый, «обнимает весь мир своей любовью», танцуя с Варенькой, кульминационным? Нет, наше внимание, как и всего зала, на Вареньке в паре с отцом!

«Вся зала следила за каждым движением пары», – замечает рассказчик.

Но почему же наш взор больше следит за полковником, чем за его дочерью очаровательной?

Попытаемся, как в киносценарии, воссоздать мизансцены, которые словно разыгрывает полковник Б.: вот он входит в мазурку, «закинув на левую сторону руку, вынув шпагу из портупеи ... и, натянув замшевую перчатку на правую руку», со словами «надо все по закону» становится «в четверть оборота (никак не иначе, ни малейшей вольности: непременно «в четверть оборота»!), выжидая такт», а затем ... «бойко топнул ногой, выкинул другую ... с топотом подошв и ноги об ногу...»

Но как топорно, грубо, по-солдафонски он танцует! Словно Устав соблюдая! А если вспомнить подробности к танцу непосредственно не относящиеся? Знаковые приметы его портрета: «выпяченная по-военному грудь, с сильными плечами и длинными, стройными ногами». Но начинает-то рассказчик с друго-го – с лица полковника Б., «очень румяного, с белыми a la Nicolas I подвитыми усами» и т. д. все с тем же «a la Nicolas I», – как у императора! И наконец, открытым текстом: «... Он был воинский начальник типа старого служаки николаевской выправки...» Служака николаевской выучки, он командует экзекуцией точно так же, «по закону», по всем правилам, как и танцует на балу...

А не заметили, как Толстой гениальным штрихом как бы объединяет полковника на балу и на плацу в единый, органичный образ? Да, это примечательная замшевая перчатка, с которой он не расстается: она элегантна на его руке во время танца и так кстати ему пришлась, чтобы ею отхлестать по лицу солдата, недостаточно метко опустившего свой шомпол на изувеченную спину товарища.

– Но обратимся вновь к Ивану Васильевичу. Он «не только любовался, но с восторженным умилением» смотрел на Вареньку и ее отца, умиляясь даже сапогам его, обтянутым штрипками. Как же можно восхищаться николаевским служакой?! оказывается, можно, если забыть «что дурно, что хорошо», если заглушить в себе «чистоту нравственного чувства» и отдаться восторженной слепоте молодости и только сейчас, уже много пожившим, пробудиться ото сна, да и то не вполне. Однако внутренний голос не дает ему покоя, и сегодняшние противоречивые воспоминания неслучайны...

– В стилистике образа полковника Б. прорывается автор, оттесняя своего героя, заглушая, вероятно, более сложные его чувства: не сдержался Толстой, не выдержал до конца перевоплощения своего «я» в образ рассказчика... Что делать: Толстой был натурой неукротимой.

– Обратим наше внимание на то, как рассказывает Иван Васильевич о своем прозрении, воскрешении души. Каков характер тех подробностей, из которых складывается рассказ Ивана Васильевича об истязании солдата? Почему ему запомнилось именно это: и то, как, «дергаясь всем телом», шел сквозь строй приговоренный к шпицрутенам, и то, как солдаты опускали их на его спину окровавленную, и то, как унтер-офицеры «толкали его вперед», и почему в памяти Ивана Васильевича осталась мольба солдата: «Братцы, помилосердствуйте!», на что Иван Васильевич словно отзывается с болью и ужасом: «но братцы  не милосердствовали», и эта сопричастность боли и страданию другого настолько осязаема, что кажется, будто истязают его самого... неужели Иван Васильевич за несколько часов, прошедших после бала, мог так измениться?

Наконец, окончательная развязка – сугубо житейская: «Любовь с этого дня пошла на убыль». С чего бы это?

Разве в чем-то повинна Варенька, неужели один случай, даже такой, способен прервать такую любовь, еще недавно «обнимавшую весь мир»? И что случилось с Иваном Васильевичем, если ему становится «как-то неловко и неприятно» даже видеться с Варенькой?

III. Подведение итогов урока.

А ваше мнение о том, как распорядился Иван Васильевич своей судьбой, признавая, что он «никуда не годился», а это несравненно трагичнее разрыва с Варенькой; таких людей в России с давних пор принято было называть «лишними»... Да и разве легко самому себе сказать, что «никуда не годишься»? каково отношение автора и ваше, читателей, к такому самоуничижению Ивана Васильевича?

И тем не менее: могла ли судьба Ивана Васильевича сложиться по-другому? А вдруг он не решился бы так круто прервать свой путь и поступил бы в «военную службу», а может быть, в гражданскую ... что тогда?

Домашнее задание: устное творческое изложение по рассказу Толстого «После бала»: «Как всегда, мы были тронуты рассказом Ивана Васильевича...» (страницы Л. Толстого устами тех, кто внимал Ивану Васильевичу; передать впечатление рассказчика от воспоминаний Ивана Васильевича, используя лексико-синтаксические формулы динамики читательского восприятия: вначале я решил, что...; затем, вчитываясь в рассказ, я понял...; мне поначалу показалось...; но вдруг обнаружилось ...; я, как и Иван Васильевич, испытывал симпатию к полковнику Б., даже умилялся им, но, приглядевшись к нему с помощью автора, резко изменил свое отношение: я понял, что ...; первоначальное чувство сменилось...; Ивана Васильевича же, напротив, мне было ...; в нем я открыл наконец...).