Главное меню

  • К списку параграфов

ИОСИФ АЛЕКСАНДРОВИЧ БРОДСКИЙ (1940-1996)


И. Бродский родился в семье морского офицера, военного фотографа. Закончил 7 классов общеобразовательной школы и с 15 лет пошел работать на завод. Имел профессии фрезеровщика, техника-геофизика, кочегара. Работал в геологических партиях в Якутии, на Беломорском побережье, в горах Тянь-Шаня, в Казахстане. В 23 года полностью перешел на литературную деятельность.Время его литературной молодости было очень жестким. Периодически каких-то людей, имевших отношение к литера­туре, на всякий случай арестовывали. В1964 году И. Бродский был судим за тунеядство, так как официально он нигде не работал. Поэт недоумевал: «Я работал,— говорил он,— я писал стихи». На суде он вел себя как на вечере поэзии, говорил то же, что и в стихах. Процесс политический он превратил в процесс поэти­ческий. По приговору суда он был выслан из Ленинграда.Непечатаемого на родине с 1965г. Бродского начинают издавать за границей. В США выходят его поэтические сборники «Стихотворения и поэмы» (1965), «Остановка в пустыне» (1970), что окончательно перекрывает поэту дорогу в печать. В 1972 г. он эмигрировал из СССР. Книги его стихов «Часть речи» (1977), «Римские элегии» (1982), «Новые стансы к Августе» (1983), «Урания» (1987) были опубликованы уже в эмиграции. Он жил и работал в Америке, преподавал американским студентам русскую литературу, получил ученое звание профессора.

В 1981 г. Бродский удостоен «премии гениев» Макартура, в 1986 г. — национальной премии литературных критиков. В1987 г. он — уже Нобелевский лауреат, а в 1992 становится пятым поэтом-лауреатом Библиотеки Конгресса США. С1987 г. поэта начинают публиковать в СССР. Это единственный русский поэт, которого уже при жизни называли гением.

Политическое мировоззрение Бродского. От прямого публицистического спора Бродский всегда старался дистанци­роваться. Его критика коммунизма скорее эстетическая. Поли­тические перемены — лишь частная форма общих перемен, с этим миром происходящих. У Бродского разговор о политике — это разговор, поднятый на метафизический уровень. Его интересуют не политические события как таковые, а те смыслы, которые за ними стоят. В эссе «Меньше единицы» поэт задается вопросом: что такое зрелище власти при тоталитаризме? «(Ленина) я невзлюбил, полагаю, с первого класса (...) из-за вездесущих его изображений, которые оккупировали чуть ли не все учебники, чуть ли не все стены в классах, марки, деньги и Бог знает что еще (...) В некотором смысле я благодарен Ленину. Все тиражное я сразу воспринимал как некую пропаганду». В том же эссе Бродский описывает, как он научился игнорировать зрелище власти, тем самым выключив себя из системы, которую являло собой тоталитарное государство. У С.Довлатова в отчасти документальной повести «Ремесло» Бродский создает неслы­ханную модель поведения: «Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании. Его неосве­домленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский жив. И что «Комин­терн» это название музыкального ансамбля». Нежелание быть зрителем пропагандистского спектакля,— это постмодернистское противопоставление себя массе, отстаивание своей внутренней свободы, своей «частности». В Древнем Риме (устойчивой метафоре государства-Империи у Бродского) уединение счита­лось бунтарским, преступным актом:

Посылаю тебе, Постум, эти книги.

Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.

Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных — лишь согласное гуденье насекомых. (...)

Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции, у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники — ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Советская гражданская позиция рассматривается им как явно конформистская и неестественная для индивида.

Вообще поэт и правитель часто объединяются в текстах Брод­ского: один представляет власть, другой — культуру. В стихо­творении «Anno Domini», повествующем о провинциальном На­местнике, появляется посланец культуры: «И я, писатель, пови­давший свет, /пересекавший на осле экватор, /смотрю в окно на спящие холмы/ и думаю о сходстве наших бед:/ его не хочет видеть Император, /меня—мой сын и Цинтия. И мы, /мы здесь и сгинем». Однако в сопоставлении бед Наместника и писателя заключено и принципиальное отличие. Наместник — человек государст­венный, писатель — человек исключительно частный. У Брод­ского символическая фигура поэта уравновешивает и частично нейтрализует фигуру Правителя.

Советского гражданина формирует (дрессирует) лживая советская пропаганда. Политический текст для Бродского — текст-манипулятор. Неизбежные составляющие «демагоги­ческого» (идеологического) языка — повторы, «ритмические заклинания», клише, банальные, избитые фразы. Бродский выдвигает интересную идею: разоблачать антигуманность политического текста следует через его беспомощное литера­турное качество, так как «зло, особенно политическое, всегда плохой стилист», «...выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя».

Литературу Бродский хотел сделать неким регулятором обще­ственной жизни, жизни государства в целом — имея в виду законо­дательно оформленное распространение литературы среди насе­ления. Сборники стихов должны лежать на прикроватных тум­бочках в отелях, доставляться на дом вместе с молоком и прода­ваться в супермаркетах и аптеках рядом с хлебом и аспирином — писал Бродский в «Нескромном предложении» американскому народу. Эта идея заимствована поэтом из античности. У греков, не имевших своей Библии, роль этического и эстетического ре­гулятора выполняла поэзия, которая и задавала ценности всему народу. Для Бродского сам язык, уже само качество литера­турного текста выступает морализующим фактором.

Соотношение эстетики и этики. Бродского спросили, может ли искусство спасти человечество? Он ответил в своей Нобелев­ской лекции: «Чем богаче эстетический вкус, тем четче нравст­венный выбор человека, и тем он свободнее, — хотя, возможно, и не счастливее. Именно в этом, скорее прикладном, чем полити­ческом, смысле следует понимать замечание Достоевского, что «красота спасет мир», или высказывание Мэтью Арнольда, что «нас спасет поэзия». Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно».

В основе Нобелевской лекции И. Бродского — утверждение: «Эстетика — мать этики». «Тревожит меня то,— писал Бродский,— что неспособный адекватно выражать себя посредствам слов человек прибегнет к действиям. А поскольку словарь действий ограничен собственным его телом, постольку он обречен действо­вать агрессивно, расширяя лексикон с помощью оружия — там, где можно было бы обойтись прилагательным». Поэт полагал, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего. Именно человек культу­ры, в отличие от человека массы, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме поли­тической демагогии. Поэтому эстет — более сильный человек. Человека, читающего стихи, труднее одолеть, чем того, кто их не читает. По Бродскому, «человек есть продукт его чтения». Пре­небрежение книгами, их нечтение — преступление. За это преступ­ление человек расплачивается всей своей жизнью. Если же прес­тупление это совершает нация, — она платит за это своей историей.Античные мотивы. И.Бродский — это один из немногих современных поэтов, в чьих произведениях эллинско-римское мироощущение присутствует как важный компонент образной системы. Его интересует пророческий элемент во всякого рода развалинах, у него возникает ощущение столкновения с гигантской историко-культурной тавтологией. В стихотворении «Одиссей — Телемаку», одном из высших поэтических достижений Бродского, длинный путь героя обессмысливается, невзирая на все эстетические и интеллектуальные ценности такого пути, если человек — изгнанник, если он не живет на родине, в семье, со своими детьми. Одиссей предстает уже не только беглецом из Империи, но и просто скитальцем-эмигрантом, лишенным воз­можности вернуться и в конце концов теряющим это желание. Дело в том, считает Бродский, что у истории (как и у ее жертв) вариантов чрезвычайно мало. История не повторяется, история стоит. Поэтому древние развалины — это наши развалины. Что касается качественных изменений в человеческом сознании, то речь идет не о накоплении, а о потерях. С точки зрения Бродско­го — древние авторы превосходят современных во всех отноше­ниях. Мироощущение, присущее нашей эпохе - фрагментарность, раздробленное сознание, неуверенность, сознание некой общей обреченности, порождаемый этим стоицизм — уже описано древними. Политеизм античности куда более естественен, нежели христианский монотеизм с его иерархичностью сознания, не­посредственным результатом которого часто оказывается авто­ритарное государство. Бродский думал, что христианский моно­теизм и породил русский тоталитарный вариант.Древние авторы были людьми чрезвычайно трезвыми, остроумными и очень в своих восторгах и горестях сдержанными, считает Бродский. Кроме того, они были все без исключения вполне самостоятельными мыслителями, для которых основным способом познания мира было подробное перечисление деталей, из которых состоял мир. Этот же художественный прием исполь­зует И.Бродский в своем поэтическом шедевре «Письма римскому другу» и в других произведениях. Поэт-изгнанник Бродский часто вспоминает изгнанника Овидия. Но если Овидий без конца жаловался и подсчитывал потери, то Бродский благодарит за все, что с ним произошло: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. /Только с горем я чувствую солидарность. /Но пока мне рот не забили глиной, /Из него раздаваться будет лишь благодар­ность». Это эллинско-римское чувство судьбы подлинно антич­ного героя.Основы поэтического мировоззрения. Поэтическое мировоз­зрение Бродского метафизично. Он пишет о том, как язык обра­щается с поэтом, а не как поэт обращается с языком. Бродский ведом языком, он «отпустил удила» и доверился мудрости языка. Потому что в языке уже все есть — все вопросы и все ответы. И уже непонятно, кто же пишет стихотворение — язык или поэт. И вообще любой язык (русский, английский) — есть только пере­вод с языка небесного. Это полное признание торжества поэтической речи, которой «ведомо о времени больше, чем может вместить живая душа» и которая поднимает поэта на невообра­зимую духовную высоту. Поэзия - преодоление бессмыс­ленности существования в эпоху, когда «хор гибнет раньше героя», поэзия, преодолевающая в конечном счете саму действи­тельность.

Цель поэтического творчества Бродского — звук, своей чис­тотой и верностью придающий слову, с которым он вырывается, единственно точное значение. Поиски созвучий приводят поэта к открытиям, которые не могут быть сделаны никаким другим образом, кроме сочинения стихов. Не люди, не возлюбленная даже, а именно произнесение слов и есть д ля Бродского подлинный, любимый персонаж, несомненный герой его поэзии.

Новая функция стихов. Единицу стиха Бродского составляет не строка, а часто целая строфа, иногда — все стихотворение держится на одной точке. Стихотворные строки перестают быть замкнутым элементом поэзии, теряют самодостаточность. Пер­вичным элементом стиха становится строфа или несколько строк. Эта характерная особенность стиля обусловлена поэтической философией Бродского, не допускающего записи комплекса эмоций и идей в сокращенном виде. Это способ мышления, не предполагающий конечной истины, решающий проблемы бытия, а не быта. В одной из самых своих философских вещей, «Литов­ском ноктюрне», Бродский дает определение: «Жизнь, как нетвердая честная фраза на пути к запятой». Потому и афоризмов у него не много, и цитату из текста вычленить сложно. Текст его многослоен. Сначала «плен» интонации, тягучий, песенный, остро специфичный. А смысл растворяется в ритме, так как Бродский рифмует мысли.

Бродский находит новый жанр, отвечающий его тяге к по­вествовательное™, прозаизации — большое стихотворение («Большая элегия Джону Донну», «Холмы», «Исаак и Авраам»). Синтаксические повторы, «завораживающие длинноты», растя­жение пространства текста делают как бы неявным смысл, и выделяют сами по себе слова, фонетику, ритмику. Стихотворение «Большая элегия Джону Донну» (1963) посвящено памяти великого английского поэта-метафизика XVII века, кумира молодости Бродского: «Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг./ Уснули стены, пол, постель, картины,/ уснули стол, ковры, засовы, крюк,/ весь гардероб, буфет, свеча, гардины...» Втечение восьми катренов Бродский успевает перечислить около 60 различных «уснувших» (умерших) предметов — метафизическая поэзия изначально предполагает разрыв с земным, вещным. Такая однообразно структурированная риторика нужна поэту, чтобы «боль топить,/ захлестывать моторной речью». Заговариваются отчаяние, разлука, одиночество, смерть. Следующая часть «Эле­гии...» — это разговор Донна со своей душой (жанровой моделью которого послужил «Разговор души и тела» Франсуа Вийона). Сам Бродский говорил, что, написав экспозицию, он «там дошел уже до того, что это был не просто мир, а взгляд на мир извне...». Центробежная, воронкообразная композиция текста возвращает к его началу: происходит низвержение из небесных сфер на землю, пространство вновь сжимается до комнаты, до тела спя­щего поэта. Возможно, Бродский в последних строчках отож­дествляет себя с Донном, поэзия которого надолго определила его композиционные приемы. Донн научил поэта новому взгляду на вещи, дерзости и мастерству включать в стихотворение огромное количество научной и всякой иной информации, сложной строфике и лингвистическому остроумию.

Композиция стихотворений. Построение стихотворных текстов у Бродского часто однотипно. Оно метафизически преломляется взглядом, как опорной точкой отсчета, который с одинаковой внимательностью обращается на вещь, попадающую в поле зрения, и на себя самого, лирического субъекта. Причем этот «ведущий» взгляд постоянно встречает ответный взгляд — вещи. Таким образом, оказывается, что лирический субъект смот­рит не только на себя со стороны, но и видит себя самыми раз­ными глазами: обнимаемой им возлюбленной, сидящей на ветке птицы, червя, извивающегося в ее клюве, проглатываемого чая, пустоты в пространстве, которое только что занимало тело. И все эти взгляды равноценны: «Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча. /Но тень еще глядит из-за плеча /в мои листы и роется в корнях /оборванных... И призрак твой в сенях /шуршит и буль­кает водою, /и улыбается звездою /в распахнутых рывком дверях».

Гибридно-цитатный постмодернистский язык. Соединение самых различных традиций и стилей, элитарного и массового, их равенство особенно характерно для цикла стихотворений Бродского «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», как бы «соткан­ного» из текстов литературы прошлого (произведений Данте, Шиллера, Пушкина, Достоевского, Маяковского, Цветаевой, Мандельштама и др.). Цитатно-пародийный язык здесь имеет функцию раскрепощения. «Двадцать сонетов...» написаны Брод­ским через два года после эмиграции, когда появилась возмож­ность более отстраненно взглянуть на свою любовную драму, одну из причин его отъезда. Особенно показателен 6-ой сонет (1974), виртуозное препарирование пушкинского «Я вас любил...», столь мастерски сделанное, что сразу не понятно: создание это нового текста или разрушение хрестоматийного. Отождествляя себя по силе и подлинности любви с лирическим героем пушкинского «Я вас любил...» поэт, человек XX века, однако, уже не может предстать в глазах читателя столь неправ­доподобно и однозначно идеальным. Он защищается иронией и самоиронией, целомудренно уводя главное — свою боль — в подтекст. Образ автора-персонажа колеблется между позициями гения и шута. Избегая непосредственно обращаться к объекту своей любви (и генератору боли), автор-персонаж исповедуется некоему его подобию — статуе Марии Стюарт. Он сомневается в верности пушкинской формулы «Как дай вам бог любимой быть другим», которая может принадлежать лишь разлюбившему — «Бог не даст!». О своем, очень личном, Бродский говорит на «чужом», пародийно-цитатном языке, еще и потому, что позиция брошенного особенно уязвима. Одновременно это игра в альтер­нативные варианты поведения, мироощущения, жизни, бытия. Свободная игра ума и воображения, не преследующая никаких особых целей, а собственно и являющаяся — целью. Пародийное гибридно-цитатное двуязычие соединяет прошлое с настоящим, высокое с низким, освобождая сознание читателя, которого ничему не поучают, а вовлекают в чтение-игру, имеющую начало, но не предполагающую конца.

«Рождественский романс» (1961) — тоже стихотворение как бы смыслово «плывущее» (глагол, повторяющийся в 6 строфах 8 раз), или, как в 5 строфе — «льющееся», переливающееся смыс­лами. «Пловцом в несчастий» в финале предстает и сам «Новый год», плывущий по «темно-синей воде». Двоящиеся, мерцающие образы реки и луны, «спрятанные» в тексте «Рождественского романса», передают тему иллюзорности, призрачности окружаю­щей действительности. Двоятся, ускользают от однозначного истолкования и другие образы и мотивы стихотворения. Прежде всего это образ «ночной столицы», отсылающий к классической петербургской поэме «Медный всадник» (стихотворение посвя­щено Евгению Рейну). Ночная Москва, какой она предстает в стихотворении Бродского («Плывет в тоске необъяснимой/ пче­линый хор сомнамбул, пьяниц»), напоминает Петербург, каким / он изображался создателями петербургского мифа—Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Андреем Белым. Почти прямой цитатой из Достоевского выглядит строка о «желтой лестнице печальной».

Звучит тема взаимоотношения, переплетения нынешнего и быв­шего. Горький итог стихотворения подводится трижды повто­ряющимся в финальной строке «как будто»: «как будто жизнь начнется снова, /как будто будет свет и слава, /удачный день и вдо­воль хлеба, /как будто жизнь качнется вправо, /качнувшись влево». Надежды на это «как будто» столь же иллюзорны, как иллюзорны в «Рождественском романсе» все образы, как иллюзорен для советского человека сам праздник Рождества Христова.

Еврей, уроженец Ленинграда, гражданин США, русский поэт и американский поэт-лауреат, англоязычный эссеист, завещав­ший похоронить себя в Венеции, Иосиф Бродский сказал в одном из интервью: «Я всегда полагал и до сих пор полагаю, что чело­веческое существо должно определять себя, в первую очередь, не этнически, не расой, не религией, не мировоззрением, не граж­данством и не географической, какой бы то ни было, ситуацией, но, прежде всего, спрашивая себя «Щедр ли я? Лгун ли я?».

Вопросы и задания

1.                       В чем выражается метафизичность поэзии И. Бродского?

2.                       В чем состоит новая функция стихов И. Бродского? Подберите несколько иллюстрирующих ответ примеров.

3.                       Дайте сравнительную характеристику стихотворений «Я вас любил...» А. Пушкина и И. Бродского. Какие постмодернистские приемы использует Бродский, деканонизируя пушкинский текст?

4.                       Законспектируйте Нобелевскую лекцию И. Бродского. Каково соотношение эстетики и этики в его поэзии? Совпадает ли его концепция искусства с традициями русской классической литера­туры? Подберите примеры из лирики И. Бродского, где выражается его нравственное кредо.