ЭСТРАДНАЯ ПОЭЗИЯ. АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ ВОЗНЕСЕНСКИЙ (р. 1933)

Конец 50-х — начало 60 годов были временем романтических надежд, вызванных бурным развитием НТР. Казалось, что вместе с открытиями в науке рождается новое искусство, новое мироощущение и — новая поэзия. Она была проникнута духом новаторства и раскрепощения человека от власти устаревших и изживших себя социально-общественных и морально-эстети­ческих догм. Эта поэзия буквально ворвалась на эстрадные трибуны, призывая слушателей к обновлению жизни.Вторая половина XX столетия осталась в истории как время грандиозных научных открытий. Человечество впервые вырва­лось в космическое пространство и явственно осознало себя лишь частью необъятной и возможно заселенной Вселенной. Жизнь вокруг стремительно ускоряла темп, наука подарила человеку веру в возможность побывать на других планетах и разгадать секреты космоса. Самое невероятное вдруг оказывалось вполне достижимым и реальным. В эти годы и появляется молодой поэт Андрей Вознесенский, чьи стихи свежо и по-новому отражали это бурное и необык­новенное время. Поэзию Вознесенский определяет как «революцию», как необъятное поле для творчества, эксперимента, как сферу, где возможны самые неожиданные открытия. Поэтому даже банальный пожар в Архитектурном институте, выпускником которого он являлся, воспринимается поэтом, как знамение, как точка отсчета новой жизни, как новая траектория поступательного движения вперед.  Пожар в Архитектурном По залам, чертежам,Амнистией по тюрьмам Пожар! Пожар!...... Все выгорело начисто,Милиции полно.Все кончено!Все начато!Айда в кино! Новой поэзии 60-х стало тесно в замкнутом и узком прост­ранстве библиотек, студенческих аудиторий и книжных мага­зинов, литературных вечеров, и поэты нового времени, в том числе и Вознесенский, «попробовали расширить аудиторию стиха от гостиной до спортзалов». И голос Вознесенского, усиленный микрофоном, в числе многих других, начинает призывно и напо­ристо звучать с трибуны Политехнического института и Луж­ников, и в этом в равной степени остро ощущались и дыхание нового времени, и дань исторической традиции, ибо, как подчеркивал сам поэт, «российская муза всегда была общест­венна, исповедальна — не зря ее отождествляли с совестью». Уже в поэзии раннего Вознесенского «искрится и брызжет звуковая энергия стиха» (Л. Озеров), которая передает молодой задор поэта, его веру в завтрашний день, в свои силы и воз­можности и, одновременно, усиливает осознание скоротечности человеческого бытия, а отсюда — рождает острое желание со­средоточиться на главном, ничего не пропустить и многое успеть.

Мало времени, чтоб мельтешить.

Перелетные, стонем пронзительно,

Я пролетом к тебе,

Моя жизнь!

Мы транзиты!

В своей «Параболической балладе» (1960) Вознесенский сравнивает судьбу со стремительной ракетой, а искусство и твор­чество невозможны для него без прорыва через неведомое, без готовности смело опрокинуть привычное, казавшееся незыбле­мым и «правильным», без дерзкого броска навстречу будущему.

Судьба, как ракета, летит по параболе Обычно — во мраке и реже — по радуге Идут к своим правдам, по-разному храбро,

Червяк—через щель, человек—по параболе.

Сметая каноны, прогнозы, параграфы,

Несутся искусство,

Любовь и история По параболической траектории.

Поэзия для Вознесенского — это прежде всего чудо, чудо чувства, чудо звука, без которого искусство немыслимо, и отсюда — объяснимы, допустимы и логичны самые дерзкие эксперименты со стихотворной формой, которая должна емко и ярко отражать принципиально новое содержание.

Нет смерти. Есть бессмертие. Нет точки. Есть бесконечная прямая, уводящая в бесконечность познания и самопостижения.

Мы в землю уходим, как в двери вокзала

И точка туннеля, как дуло черна...

В бессмертье она?

Иль в безвестность она?

Нет смерти. Нет точки. Есть путь нулевой, вторая проекция той же прямой.

Искусство для Вознесенского «мертвенно без искры, не столько божьей, как людской...».

И залог жизни и бессмертья в человеческой свободе и бес­страшии личности, готовой заглянуть за край неведомого.

Ну кожуру с планеты, сметаю пыль и тлен,

Спускаюсь в глубь предмета, как в метрополитен.

Архитектор по профессии, Вознесенский воспринимает слово как строительный материал, но слово для него — это не мертвый кирпич, а живой организм, с душой, бьющимся пульсом, слово способно и излечить, и больно поранить, и потому слагать вещь из слов — это все равно что «строить стены из живых, трепещущих птиц, из птичьих стай».

Поставь в стакан замедленную астру,

Где к сердцевине лепестки струятся,

Как будто золотые астронавты Слетелись одновременно питаться.

Композиции поэтических сборников и отдельных произве­дений Вознесенского строятся прежде всего на четко продуман­ных принципах архитектоники, и новые циклы и книги создаются им «как новые пристройки» к целостному «зданию» его поэзии.Тема «ваятельства», строительства звучит уже в его поэме «Мастера» (1964), в которой говорится о древнерусских строителях «крамольного храма» и «художниках всех времен и народов». Позднее эта тема усиливается и развивается Возне­сенским в книге «Витражных дел мастер» (1976), главы которой именуются «сколами».Поэт убежден, что подлинное искусство парадоксально по своей сути и исконной природе. В нем невозможны готовые алгоритмы и затвердевшие формулы, и «чем больше прибли­жаешься к натуре, к подлинности, к сути изображаемого, тем больше выражаешь себя, свою индивидуальность».

И фиалки имеют хобби выращивать в людях грусть,

Мужчины стыдятся скорби.

Поэтому отшучусь.

Но при этом Вознесенский смело отметает все обвинения в свой адрес в формализме, в пустой погоне за эксцентричностью и показной оригинальностью.

Меня пугают формализмом.

Как вы от жизни далеки, пропахнувшие формалином и фимиамом знатоки!

Но поэзия Вознесенского — это не «бездумная игра в сло­веса». «Острота ее звучания находится в безупречной гармонии с остротой значения» (Л. Озеров), ибо слово определяется поэтом как «духовная жизнь народа, материализованная в звуке, а за­тем — в высвеченном очертании. Отпадающие поколения уносят с собой отсохшие словообразования», и потому слово «биологично» и «растительно».

Наши спины, как лунные раковины,

Что замкнулись за нами сейчас,

Мы заслушаемся, прислонясь,

Мы, как формула жизни двоякая.

Искусство всегда связано у Вознесенского с «преодолением барьеров». Это яркий и емкий способ для человека «выразить себя иначе, чем предопределено природой».

Я помню птиц неумолимой Вечности,

Я помню хруст их клювов и зрачков...

И отлетали ножки от кузнечиков,

Как дужки отломавшихся очков.

Поэтическая форма стиха, его «архитектура», уверен поэт, должна быть с точностью выверена, соразмерна в пропорциях и безусловно гармонична, как и архитектура площадей и зданий.На соразмерности пропорций и вечном стремлении к гармо­нии основано мироздание, природа и сама человеческая душа. По­тому, напоминает нам поэт, «земля тянется к нему. Но и небо тянется к земле. Так задуман человек. Поэтому пропорции нашего тела и растут в золотом сечении по направлению к земле». И чело­век неизбежно «ощущает, осознает себя частью общего, вечного».Музу архитектуры поэт называет «полной ионического ли­ризма», но она «не терпит бесхребетности, аморфного графоманства и болтовни», так как «цели ее истинны», «пропорции человечны», потому что она «создает вещь одновременно для повседневного быта и для Вечности».Отсюда архитектура д ля Вознесенского — это «не профессия, а способ мышления художественный и конструктивный». Смысл стиха должен быть нанизан на архитектуру формы, и потому не случайно, напоминает нам Вознесенский, «начиная с Горация, поэты уподобляли себя зодчим. Оды Державина подобны гулким анфиладам барокко, Фет построил себе ампирную усадьбу. Мая­ковский был планировщиком площадей и автострад».Отточенная и выверенная поэтическая форма способна дать глубинному смыслу стиха мощный толчок, упругий прыжок в пространство, ибо, как считает Вознесенский, «магнитная точка поэзии часто находится вне текста стихотворения, как бы паря над ним. К ней устремлено напряжение стиха, к ней тянутся ветки и лепестки строк и рифм. Если такой точки нет или она ослабевает, лепестки опадают».

Облака лежали штучные,

У небес пасхальный цвет.

Солнце было в белой тучке,

Словно яйца на просвет.

Своим творчеством Вознесенский подтверждает собственное высказывание о том, что именно «красота спасет мир», и художник, «создавая прекрасное, преображает мир, создавая очищающую красоту».

Душа — это сквозное пространство Меж мертвой и живой отчизны.

Не думай, что бывает жизнь напрасной,

Как будто есть удавшаяся жизнь.

Поэтический язык для Вознесенского невозможен без мета­форы, которую он определяет как «мотор формы», а современное ему двадцатое столетие он ощущает «веком превращений» и «метаморфоз».

Опять за сердце хватанула берез разноцветных толпа, протяжные клавиатуры, поставленные на попа.

Как будто отклеился клавиш Отставши, береза дрожит.

И все, что в жизни не поправишь,

В ней прорывается навзрыд.

Прекрасное для Вознесенского — «это не пресное», а «огнен­ная кухня творчества с остротой тем и решений». «Потому нет у поэта финиша // Творчество^- это старт».

Вознесенский остро поднимает проблему личности художни­ка, неординарности его восприятия, интеллекта, взгляда на мир и выражения самого себя в творчестве. Для него очевидно, что поэзия априори «существует только в личности», и поэт вовсе не «должен быть для всех». 

Не понимать стихи — не грех.

«Еще бы,—говорю,— еще бы».

Христос не воскресал для всех.

Он воскресал для посвященных.

Вознесенский напоминает, что «мы забыли слова «дар», «ге­ниальность», «озарение». Без них искусство — «нуль». Как по­казали опыты... не программируется искусство, не выводятся... свойства поэзии. Таланты не выращиваются квадратно-гнездовым способом. Они рождаются. Они — национальное богатство».Стихи не могут однозначно пониматься и нравиться абсолютно всем. Поэт «об этом сожалеет», соглашается Возне­сенский,но и рад этому. Всем нравится только стиральный порошок «Новость» и дубленки. Каждому свое...».

Любовь и горе - вне советов.

Нетлеющая верхоглядь

Великих женщин и поэтов,

Не вам учить или понять!

Истинное творчество невозможно по заказу, по трафарету, «велению времени» и заранее данному рецепту. Оно не имеет алго­ритма, одного, единственного верного решения. Оно диктуется чувством, эмоциями, движением души, но, как правило, подска­зано самой жизнью, ощущением себя в пространстве и во времени.

Стихи не пишутся — случаются,

Как чувства или же закат.

Душа - слепая соучастница,

Не написал — случилось так

«Культура,— говорит А. Вознесенский,— не лось и не лес, ее не спасти в заповедниках. Наоборот, культура умирает, как жемчуг, без общения с живым телом. Мы знаем, что архивные рукописи сохнут, книги гибнут в хранилищах, если их не листают любящие руки».

Вознесенский искренне обеспокоен тем, что в индустриаль­ном обществе, с его научно-технической революцией и бешеной погоней за материальными благами человек становится чем-то второстепенным, отодвинутым в сторону, в то время как именно он и его талант и есть «наиболее уникальный и невосполнимый дар природы».

Культура для Вознесенского безусловно динамична. Это традиции, память, жизненный опыт и мудрость ушедших поколений, которые остаются нам в наследство. Но они умирают без развития, без живого, активного, ежечасного столкновения, «прорастания» в настоящее и будущее.

«Культура,— убежден поэт,— не остров, а взаимосвязь с культурой соседних времен и народов». Поэзия, творчество не существуют сами по себе, вне традиций прошлого, противоречий и катаклизмов настоящего. Для Вознесенского вся поэзия «наполнена эхом», «звуками звучащих и уже отзвучавших голосов». Предметы и реалии окружающего мира неизбежно «роднятся, аукаются», а художественные произведения — это «перекресток судеб», человеческих биографий, попытка в который раз проникнуть в сущность человеческого бытия, это сложное переплетение ошибок и открытий, падений и взлетов.

Я знаю, что мы повторимся В друзьях и подругах, в травинках,