II. ХУДОЖНИК И ТОТАЛИТАРНАЯ ВЛАСТЬ

Второй наиболее трагичный период истории русской литера­туры XX века (1930-е — середина 1950 гг.) характеризуется откры­тым и жестоким подавлением любого инакомыслия, и в первую очередь свободы слова, особенно «тайной свободы» творчества, \о чем еще в 1921 году забил тревогу Александр Блок.]«Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновни­ки, которые собираются направлять поэзию по каким-то собст­венным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение» («О назначении поэта»).

Не услышали? Да и до того ли уже было?

С начала 30 годов все более реальной становилась угроза фашизма. Идея непрерывной революции, которая вот-вот превратится в революцию мировую, оказалась утопией Маркса. Сталинская партия — ВКП(б) — на ходу меняла свои идео­логические ориентиры. Теперь был объявлен курс на построение социализма в отдельно взятой стране. Сталин, ставший пожизнен­ным генсеком, а вскоре «вождем и учителем всех народов», строил особое государство. Последовательная коллективизация, индуст­риализация и милитаризация экономики, усиление и ужесточение политических репрессий превращали СССР в абсолютистское тоталитарное государство — уже по образцу Германии Гитлера, Италии Муссолини.

Нашей советской закономерностью с конца 20 гг., с года «великого перелома» (1929), по сталинскому определению, ста­новится феномен полностью закрепощенного общественного сознания. И это абсолютное «единогласие» и «единодушие» печать и литература уже подавали как символ советского народного единства на основе все более поощряемой партией классовой борьбы — физического уничтожения «врагов народа», лучших представитлей творческой интеллигенции и даже армейской военной элиты.

В литературе и искусстве вводится единый и обязательный для всех метод социалистического реализма — начиная с I Всесоюзного съезда советских писателей 1934 года. Нарастает политизация и «огосударствление» литературы и литературной критики, которая становится в сущности одним из рычагов партийного руководства в области культуры вообще. Полным ходом идут (под видом дискуссий о формализме, творческом методе, учебы у классиков) кампании идеологической травли таких писателей, как Е. Замятин, М. Булгаков, А. Платонов, Б. Пильняк, А. Белый, А. Мариенгоф и др. Все это нагнетало в обществе атмосферу страха, т. к. параллельно шли показательные политические процессы против партийной оппозиции, в просто­речии «врагов, вредителей, предателей» (троцкистско-зиновьев- ский блок, Промпартия, шахтинское дело и т. п.).

Писательская советская молодежь (Фадеев, Леонов, Малыш- кин, Федин, Фурманов, Шолохов и др.) быстро изживала в своем творчестве некоторые идеологические противоречия и отголоски декаданса, становилась убежденным принципиальным защитни­ком Советской власти. В ее художественных исканиях все более укреплялась поэтика утверждения, неизменного финального оптимизма, иногда всеобщего восторга: человек без коллектива оказывается в тупике, без партии — слеп, история и современность всякий раз доказывают правоту марксистско-ленинско-сталин­ского мировоззрения («Братья» К. Федина, «Разгром» А. Фадеева, «Падение Дайра» А. Малышкина, «Соть», «Барсуки» Л. Леонова).

Заметнее становилась идеализация советской действитель­ности, непосредственно отвечавшая основным пунктам Устава Союза советских писателей, поэтике социалистического реа­лизма: положительный герой — заложник своего политического долга, в который он безоговорочно верит вплоть до самопожерт­вования; жизненный путь его — пример героического преодо­ления всяческих трудностей и обычно пример почти полного забвения всего личного ради общественного; в качестве ведущих соцреалистических жанров поощрялись производственные и воспитательные романы («Гидроцентраль» М. Шагинян, «Це­мент» Ф. Гладкова, «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Раз­гром» А. Фадеева, «Танкер Дербент» Ю. Крымова). Начиналось активное беллетристическое освоение русской истории в целях утверждения и воспевания советского патриотизма, всенародного единства и непобедимости русского национального духа. Не­частые творческие удачи и открытия в этой литературе, офи­циально окрещенной соцреалистической («Тихий Дон» М. Шоло­хова, «Хождения по мукам» Ал. Толстого, «Вор» Л. Леонова, «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова, «Страна Муравия» А. Твардов­ского и др.), лишний раз доказывали, что именно с точки зрения творческого метода, художественной философии, эта «легаль­ная» литература не обладала ни творческим, ни идейным единст­вом, а в менее удачных своих примерах, конечно, более много­численных (Ф. Гладков, Ф. Панферов, Н. Вирта, С. Малашкин, Д. Бедный, А. Серафимович и др.) свидетельствовала о несостоя­тельности тоталитарной власти и государства способствовать созданию подлинного искусства. Крупнейший мексиканский поэт и эссеист XX века Октавио Пас по этому поводу писал: «Всюду, где власть может вторгнуться в занятия человека, искусство либо хиреет, либо становится ручным и чисто механическим... заказной стиль убивает творческую непосредственность: все великие империи рано или поздно усредняют изменчивый образ человека, превращая его в бесконечно повторяющуюся маску» («Поэзия между обществом и государством»).

Поэтика противостояния официальному, партийному со­циальному заказу в эти годы все больше эволюционирует от сатиры, «дьяволиады» и антиутопичности советской действи­тельности (Е. Замятин, М. Булгаков, А. Платонов, Б. Пильняк), от позиции «над схваткой» (М. Волошин, М. Цветаева, М. Бул­гаков) к поэтике реквиема, окрашенной горечью или иронией, поисками исторических параллелей к советской «дьяволиаде» (Б. Пастернак, А. Ахматова, М. Цветаева, Ю. Домбровский). Эта литература уже в определенной Своей части уходит в подполье, потому что подвергается однозначному идеологическому остракизму и запрету. Она уже напрямую соотносится с эми­грантской русской литературой по своей решительной непри­миримости и по тому, что с начала 20 годов, а затем в 50-х начи­нает публиковаться на Западе. Так, запрещенная советская лите­ратура с конца 20-х и с начала 30 годов в сущности вступает на путь двойной жизни: подпольную, скрытую в свою эпоху, оста­ваясь в основном неизвестной своим современникам, и открытую, новую с конца 80-х годов, получая название литературы «воз­вращенной».

Великая Отечественная война, в отличие от других войн, в которых участвовала Россия в XX веке, была войной вы­нужденной и справедливой. Она велась за независимость, против угрозы фашистского порабощения. В ней был совершенно реаль­ный, а не придуманный «классовый враг», Война эта была страш­ной и жестокой, но она с нашей стороны противостояла бесче­ловечности и потому, может быть, впервые после 1812 года была истинно народной войной, сплотившей воедино все народы СССР, несмотря на их классовую селекцию и геноцид, предпри­нятые Сталиным. В то время все стали друг для друга братьями и сестрами. И вот этому духовному сплочению в первую очередь способствовала литература — мощный духовный гуманисти­ческий потенциал нашей многонациональной Родины.

Эта внешня война приглушила, отодвинула на второй план войну внутреннюю, которую вел против народа НКВД[1] во главе со Сталиным. Советский человек, наконец, почувствовал свое че­ловеческое достоинство и гордость, в нем пробудился под линный, а не показной патриотизм. Героико-трагический характер этой войны, как битвы за жизнь, не отменял, а еще более усиливал ее патриотический характер.

Именно эти обстоятельства предопределили проблемно­жанровые особенности литературы военных лет. Это продол­жение и развитие таких традиций, как героико-патриоти-ческая (гимны, поэмы, оды), лирическая, исповедальная (романс, песня, послание-письмо), фактологически-документальная (публицис­тические статьи, очерки, воспоминания участников боев и тру­дового фронта, тыла), наконец, батально-эпическая (рассказ, повесть, роман). Все эти традиции, так или иначе знако-мые уже по классической литературе, теперь наполнялись новым духовно­историческим содержанием — не только отстоять свою независи­мость, но и принести свободу народам Западной Европы. Под­спудно нарастала и уверенность в том, что народ-освободи-тель не может быть несвободным в своем собственном доме.

В этих устремлениях были, пожалуй, едины писатели самых разных творческих индивидуальностей — поэты камерные (Ахма­това, Пастернак) и публицистически, граждански активные (Тихонов, Антокольский, Твардовский, Прокофьев, К. Симо­нов...), писатели, ставшие зачинателями советской военной прозы и драматургии (В. Гроссман, А. Бек, М. Шолохов, А. Корнейчук, Л. Леонов). Однако несмотря на этот общий высокий пафос патриотизма и освобождения, вряд ли поэзию и прозу войны нуж­но рассматривать как особый этап литературного развития. Ско­рее это было характерное вовлечение и поглощение литературы самой историей, когда решалась судьба всего СССР — быть или не быть, когда область эстетического отходила на дальний, второй или третий планы общественной жизни. В такие времена воз­можны как бы неожиданные, хотя, конечно, закономерные, худо­жественные открытия, и они были: например, поэма Твардов­ского «Василий Теркин», главы из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину», поэтические книги Б. Пастернака «На ранних поездах» и «Земной простор», «Из шести книг» А. Ахма­товой, вплоть до отдельных лирических произведений, пережив­ших свое время, «Жди меня» К. Симонова, «Я убит подо Ржевом» А. Твардовского, песен — «В землянке» А. Суркова и К. Листова,

Но в основном литература военных лет была прежде всего, в самом высоком смысле,— духовным оружием в схватке с врагом. Она не создала, за редким исключением, ни «своих» жанров, ни литературных типов, ни нового художественного мироощущения, хотя, вопреки известной поговорке, наши лиры в громе пушек не молчали и были слышны далеко — на фронте и в тылу. Проза не поднялась до уровня лирического эпоса, собственно военный эпос, военная тема будут развиваться и набирать силы вплоть до начала 80 годов, от К. Симонова до В. Быкова, В. Некрасова и В. Гроссмана. Но это уже будет после войны.

Тяжелая, но победная война усилила сознание необходи­мости радикальных общественных перемен в нашей стране, потому что народ-победитель не только ничего не получил, кроме орденов и медалей, но и снова почувствовал себя рабом сталин­ского крепостничества. Несмотря на последнее восьмилетие сталинских репрессий (1945—1953) война стала первым предвес­тием хрущевской «оттепели» (И. Эренбург), которую так или иначе стимулировала и литература. Важно помнить, что именно во время войны в лагерях и в штрафных батальонах смертников формируется типично советский писатель-зека (заключенный), писатель-протестант, диссидент, бесстрашно и сознательно культивировавший самиздат, нелегальную литературу советско­го «сопротивления» (Ю. Домбровский, В. Шаламов, А. Солжени­цын, А. Белинков, А. Марченко, А. Синявский, Л. Копелев и др.). Конечно, такой писатель появляется гораздо раньше, еще в начале 20 годов, его генеалогия восходит к судьбе и творчеству Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова, Б. Пильняка.

В послевоенное время, несмотря на новые политически-кара- тельные кампании (дело «Еврейского центра», врачей, мелко­буржуазных космополитов) литература уже отвоевывает себе робкое право выделить человека из массы (народа, коллектива), увидеть в нем гражданский и гуманистический потенциал лич­ности, с одной стороны, и воинствующего политического и об­щественного демагога, профанирующего даже советский гума­низм, с другой. («Жатва» и «Битва в пути» Г. Николаевой).

Поэтика реквиема насыщается уже знакомым пафосом «оптимистической трагедии» («Молодая гвардия» А. Фадеева, особенно 1 редакция 1945 г., «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «Звезда» Э. Казакевича и «Двое в степи») или начи­нает тяготеть к первым панорамным эпическим исследованиям войны в судьбах личности и народов Европы («Буря» И. Эренбурга, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана: I том — «За правое дело»). В это же время, подхватывая традицию «Василия Теркина», в литературу входит новый аспект военной темы — проза войны, ее «окопная правда» («В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Спутники» В. Пановой), а также состоялись первые пробы темы возвращения к мирной жизни, исследования трудового героизма, испытания подлинно человеческого достоинства личности («Жатва» Г. Николаевой, «Кружилиха» В. Пановой). Станов­лению человека как личности в потоке большой истории посвя­щают свои многотомные произведения К. Федин («Первые радости», 1945, «Необыкновенное лето», 1948, «Костер», 1962), К. Паустовский («Повесть о жизни», 1945—1963).