ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ ЗАМЯТИН (1884-1937)

Замятин никогда не был компромиссным и уступчивым пи­сателем, легко меняющим в угоду времени свои вкусы и при­страстия. Напротив, он оставлял за собой право говорить и от­стаивать только правду, пусть иногда кому-то неудобную и по­рой довольно горькую.

Начало творческого пути писателя. Детство и отрочество За­мятина прошли в маленьком заштатном городке Лебедянь, рас­положенном на живописном берегу Дона. Мать — хорошая пиа­нистка, привила ему любовь к музыке, и будущий писатель, как вспоминал сам, «рос под роялем» в окружении преданных това­рищей, которыми были книги («Гоголя в четыре уже читал»).

Впоследствии подрастающий малыш будет зачитываться про­изведениями русской классики, и каждый крупный художник оставит неизгладимый след в его юношеской душе и в его инди­видуальной писательской манере.

Повести Лескова откроют Замятину бесценную кладовую ус­тной народной речи, многоцветье звучащего говора российской провинции, а масштабность героев Достоевского, с их трагичес­кими поисками правды и истины, навсегда пробудят любовь и сострадание к мятущейся и многострадальной русской душе.

Е. Замятин высоко ценил и пронзительную искренность че­ховской прозы, поражаясь тому, как с «искусством опытного врача, по тончайшим, почти неуловимым признакам открываю­щего в пациенте смертельную болезнь, отыскивает Чехов по­шлость там, где на первый взгляд жизнь идет, как будто, мирно и благополучно» («Лица». «Чехов»),

Замятин никогда не уставал учиться, жадно постигал новое и четко прислушивался к своему бурно меняющемуся времени. Эта прозорливость и чутье помогали ему одному из первых рас­познавать новые таланты, среди которых, например, был Ф. Со­логуб с его романом «Мелкий бес» и главным героем его Педоно- совым, «обреченным бессмертью», потому что «выбрал себе не­тленное, вечно востребованное в миру ремесло: писать доносы на всех значительных в городе лиц и уверять в своей благонадеж­ности» («Лица». «Федор Сологуб»).

Детские годы Замятина и пора его юности были неотделимы от провинциального уклада русской жизни, с ее медленно теку­щими сонными днями, монотонно сливающимися в годы и деся­тилетия.

Но именно провинция, далекая русская глубинка всегда была колыбелью русских талантов. Она веками неторопливо просеи­вала сквозь себя случайное и наносное, заботливо сохраняя и взращивая подлинное и искреннее, идущее из глубины сердца.

Замятин всегда шел в ногу со своей эпохой. Революционные события взбурлили Россию начала XX века, опрокинули при­вычный уклад жизни, и будущий писатель становится професси­ональным революционером, объясняя свой выбор насущным и непреложным требованием времени.

«В те годы быть большевиком значило идти по линии наи­большего сопротивления; и я тогда был большевиком. Была осень 1905 года, забастовки, черный Невский, прорезанный прожек­тором с Адмиралтейства, 17 октября, митинги в учебных заведе­ниях».

Далее следовали арест, тюремное заключение в одиночке, высылка в родную Лебедянь и нелегальное проживание в Петер­бурге и других местах. В этот период Замятин молод, полон энер­гии, охвачен жадным желанием впитывать в себя все многообра­зие стремительно меняющейся жизни. («В одиночке был влюб­лен, изучал стенографию, английский язык и писал стихи»).

В1908 году Е. Замятин окончил корабельный факультет По­литехнического института, и три следующих года «... корабли, корабельная архитектура, логарифмическая линейка, чертежи, постройки ... В эти же годы среди чертежей и цифр несколько рассказов. В печать их не отдавал: в каждом мне чувствовалось что-то не то. «То» нашлось в 1911 году»... и получило название- «Уездное».

В этой повести Е. Замятин обращается к теме духовности, человечности на фоне жуткого, темного провинциального-рос- сийского быта, раскрывающего все грани противоречивой рус­ской натуры. «Русский» характер, вскормленный и взращенный русской глубинкой, обнаруживал удивительное сочетание от­зывчивости, щедрости души, недюжинных творческих задатков с косностью, дремучим невежеством, дикостью, открытым пре­небрежением к образованности и культуре.

Все эти «особенности» русской души Замятин знал непонас­лышке, вплотную сталкивался с ним в родной Лебедяни и хотел правдиво поведать о них своему, тоже.русскому читателю. Глав­ный герой «Уездного» Барыба с малых лет терпит только униже­ния и побои, не забывая, однако, отвечать окружающим тем же. («Ребята побаивались Барыбы: зверюга, под тяжелую руку в зем­лю вобьет»).

Нерадивый Барыба сидит по два года в одном классе, слышит только насмешки со стороны одноклассников и учителей, бежит из неласкового отеческого дома и начинает самостоятельную «жисть», построенную по звериным законам его среды: забира­ется в заброшенный дом местного купеческого семейства, про­мышляет кражами на базаре, становится нахлебником и любов­ником купчихи Чеботарихи.

От всего облика Барыбы веет нечеловеческим, волчьим ду­хом: «жил в «выморочном» доме купцов Балкашиных». От жизни с голодными собаками на балкашинском дворе «зачиврел, за­черствел Барыба, оброс, почернел: от худобы еще жестче угла­ми выперли челюсти и скулы». И добывает себе Барыба «пожи­ву» с «нескладной звериной ловкостью», «спрятавшись внутрь себя и выглядывая исподлобья». Но «звериное» начало в Барыбе во многом от затравленности, от полной потери веры в возмож­ность чьей-то помощи и сострадании, хотя потребность в них не истреблена до конца в замятинском герое: «метался по двору балкашинскому, искал людей, людского чего-нибудь». Дальней­шая биография Барыбы — это цепь откровенных преступлений: он крадет деньги, лжесвидетельствует, но при этом становится «нужным», надевает китель урядника, представляет «власть», «набирает силу» и идет по жизни дальше со звериными повадка­ми, волчьим оскалом и нескрываемым желанием «отыграться» наконец за все унижения в прошлом («Так я им, й-я им п-покажу всем»), дать волю своей жестокости и злобе.

Русским своеобразием в дурном и хорошем смысле наделены почти все характеры Е. Замятина. При этом беспощадная прав­дивость, острый и цепкий взгляд художника не лишают его про­зу оптимизма, светлого начала и веры в здоровые корни русской нации.

Так в рассказе «Африка» трудяга и бедный безграмотный по­мор Федор Волков увлечен неизбывной детской мечтой о дале­кой жаркой сказочной стране, в которой «все пойдет по-ново­му».

«После всенощной преполовенской подошел Федор Волков к батюшке, к отцу Сельвестру... Присели с Федором Волковым на камушке возле ограды.

~ Ну что, дитенок, что скажешь, как тебя звать-то, забыл?

Ц.;С- Федором. А есть у меня, батюшка, желание душевное... То есть вот какое, одно слово... Хочу я в Африку ехать, а как я неграмотный...

- В А-африку? В А... Ох, уморил ты меня дитенок! В Афри... ой, не могу!»

Далекая Африка—это воплощение счастья, прекрасная сказ­ка, волнующая, манящая, дарящая жаркие сны по ночам, не от­ступающая с рассветом и увлекающая своими чудесами в неве­домые дали.

«Хлеб такой в Африке этой ... растет себе на древах ... без призору, рви коли надо. Слоны? А как же: садись на него, пове­зет, куда хочешь. Сам бежит, сам в серебряную трубу играет... А в тех странах цветы цветут... Раз нюхнутьи — не оторвешься: по- туда нюхать будешь, покуда не помрешь, вот дух какой...».

Эта детская наивная вера в сказку обнаруживает в гарпун­щике Федоре Волкове непреодолимую искренность, теплоту, ду­шевность, способность любить и мечтать. Замятин убежден в том, что, как бы ни тянули русского мужика к земле беспросветная нищета, рабский труд и неустроенность его быта, в нем неугаси­ма тяга к прекрасному, возвышающая его вопреки всему над ди­костью и невежеством.

Очень скоро к писателю Замятину пришел заслуженный ус­пех, и авторы критических статей не жалели эпитетов, называя его «грядущей звездой» и «новым талантом». В замятинских по­вестях и рассказах они видели «нечто серьезное, большое и глу­бокое», «заряжающее подлинной правдой» и «искренностью чувств», единодушно сходясь на том, что Замятин — это явление в русской литературе, очень много обещающее в будущем.

Особенности художественного стиля. Черты «синкретизма» в прозе. Яркая образность и стилевая отточенность стали замет­ными особенностями писательской манеры Е. Замятина.

Со страниц его рассказов и повестей зазвучало, переливаясь яркими красками, живое устное слово, так называемая «сказо­вая» речь, чутко подслушанный язык уездного городка, зате­рянной станицы, заводской слободы, звучный говор российской глубинки. И в этом смысле Замятин не был первооткрывателем.

Устная простонародная речь, «чужое» сознание, умело пе­реданное автором-рассказчиком, были прежде всего достиже­нием прозы прошлого, девятнадцатого столетия и нашли яркое отражение в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя, «ма­лоросских» повестях О. Сомова и А. Погорельского и в прозе многих других авторов.

Замятин творчески продолжает эту традицию, чутко улав­ливая «вкусные словечки» и меткие обороты изображаемой среды -уездно-городской или деревенской —ив нескольких фразах достоверно воссоздавая аромат эпохи и дух того времени.

«Сапоги-бытники, часы серебряные на шейной цепочке, калоши новые резиновые, и ходит Барыба рындиком этаким по чеботаревскому двору, распорядки наводит.

— Эй, ты, гамай, чужеец, где кожи вывалил? Тебе куда велено?

Глядишь - и оштрафовал на семитку, и мнет уже мужик ды­рявую шапчонку и кланяется».

После ареста и ссылки, связанных с его революционной молодостью, траектория судьбы Замятина круто меняется. Он получает командировку в Англию, оказывается в качестве эксперта на одном из судостроительных заводов, где строятся ледоколы для русского флота, и с увлечением погружается в эту работу.

Выдающийся инженерный талант Замятина и страсть к ко­раблестроению прекрасно уживались с горячей любовью к ли­тературному творчеству, и сам писатель осознавал глубокое внутреннее единство этих двух таких внешне несхожих начал.

«Наука и искусство стоят одинаково в проектировании мира на какие-то координаты. Различные формы — только в различии координат» («О литературе, революции и энтропии»).

Не случайно поэтому ближе других современников оказался Замятину Андрей Белый, талантливый поэт, один из основопо­ложников эстетики символизма.

«Две таких, как будто несхожих, но по существу родственных стихий — математика и музыка определили юность Белого. Первая из них была у него в крови — он был сыном известного русского профессора математики и изучал математику...в Московском университете,... но однажды «математика для него зазвучала, она материализовалась в музыку» («Лица». «Андрей Белый»).

Символисты подкупали Замятина тщательной работой над поэтической формой, утверждением об открытости, относитель­ности любой истины и бесконечности человеческого познания. Их поэзия привлекала магнетизмом, таинственной Глубиной и многозначностью, многослойностью смысла.

Приехав в Англию, Замятин увидел страну, стремительно рвущуюся вперед по пути цивилизации и технического прогресса и совсем не похожую на оставленную родину. «Лондон сбесился от солнца. Лондон мчался. Прорвал плотину поток цилиндров, белых с громадными полями шляп, нетерпеливо раскрытых губ... Цилиндры, слоны-автобусы, роллс-ройсы, автоматическое солн­це выпирали из берегов... Лифты глотали одну порцию задругой, опускали в жаркое недро...» («Ловец человеков»).

Но увиденное не вызывает у Замятина восторга и зависти. Очень скоро он убеждается в том, что технический прогресс сам по себе, в отрыве от нравственности и духовного роста, не только не улучшает и не облагораживает человеческую породу, а спосо­бен и вовсе вытеснить, сделать ненужным человека в человеке.

Очень скоро за камнем и бетоном городских строений, убе­гающими ветвями подземных дорог и грохотом автомобилей Замятин разглядел до боли знакомую, только «бензинную», «железную» Лебедянь, и он пишет рассказы об английских мещанах.

Воинствующее мещанство и пошлость всегда были объектом пристального внимания писателя. «Всегда говорят о бессмертии великих людей, героев, и это, конечно, ошибка: герой неразрывно связан-с трагедией, со смертью; неистребимо живуч, бессмертен- мещанин» («Лица». «Федор Сологуб»),

Обывательщина и мещанская серость незаметно проса­чиваются в человеческий быт, без труда «пускают» в нем корни, прекрасно переживают все потрясения и социальные перевороты и очень скоро начинают диктовать свои «правила» жизни. «За цветами нужно ухаживать, чтобы они росли; плесень растет всюду сама. Мещанин, как плесень. Одно мгновение казалось, что он дотла сожжен революцией, но вот он уже снова, ухмыляясь, вы­лезает из-под теплого пепла — трусливый, ограниченный, тупой, самоуверенный, всезнающий» («Лица». «Федор Сологуб»),

Е. Замятин неустанно работает над своей художественной манерой. В рассказах из «английского цикла» он стремится «обновить» образное слово, искусно используя средства мета­форического языка.

Простонародный, «вкусный» сказ «Уездного» органично уступает голосу ироничного, прекрасно образованного рассказ­чика, который пытается с помощью гротеска (излюбленного приема Замятина), филигранно отточенной детали раскрыть тему бездуховной и безнравственной цивилизации, в которой лич­ность — понятие ненужное и совершенно невостребованное.

В рассказе «Островитяне» механическое, бездуховное бытие поглотило все человеческие чувства. Главный персонаж викарий Дьюли является автором «Завета Принудительного Спасения», имеет «расписание часов приема пищи», «дней покаяния», «пользования свежим воздухом», «занятий благотворитель­ностью», а когда случалось, что миссис Дьюли «сходила с рельс» и пыталась заняться чем-то в «неурочное время», мистер Дьюли напоминал ей, что «жизнь должна быть стройной машиной и с механической неизбежностью вести нас к желанной цели».

В другом рассказе «Ловец человеков» посредственность и ме­щанство уверенно вытесняют личность, душу, мечту, шутку, солнце, радость, любовь, ибо их нельзя втиснуть в строгую фор­мулу «механического» счастья.

«Лицо порядочного человека должно быть неизменно, как... вечность, как британская конституция... И кстати: слыхали ли вы, что в парламент вносится билль, чтобы у всех британцев носы были одинаковой длины?... и глаза одинаковые ... как ... пуго­вицы... как десять тысяч номеров «Таймса»,.. Грандиозно...».

В этом холодном мире бездуховности нет места человеческой теплоте, нежности; они забыты, задавлены, брошены в самый дальний и ненужный угол: «мистер и миссис Краггс завтракали. Все в комнате металлически сияющее: каминный прибор, красного дерева стулья, белоснежная скатерть. И, может быть, складки скатерти металлически-негнущиеся, и, может быть, стулья, если потрогать, металлически холодные, окрашенный под красное дерево металл» («Ловец человеков»).

Деталь заменяет целое, а умноженная многократно с по­мощью сотен прогулочных тросточек, мужских цилиндров, свер­кающих пенсне, вставных чедюстей, ключиц, костей и вовсе отме­няет душу, ее способность мечтать, радоваться и сострадать.

«Леди Кембл выступала медленно... серо-желтые седые во­лосы, и в вырезе серого платья шевелились мумийные страшные плечи, и кости, кости... Так выпирает каркас в старом, сломан­ном ветром, зонтике...

Леди Кембл нагнулась — выскочили ключицы, лопатки и еще какие-то кости — весь каркас разломленного зонтика».

Так «английская» тема в творчестве Е. Замятина органично продолжает «русскую», углубляет и развивает ее, выражая тре­вогу и озабоченность писателя, не желающего жить в мире, где душа, личность и интеллект становятся ненужными и второсте­пенными.

После октябрьских событий, круто перевернувших весь ход российской истории, Замятин возвращается на родину и сразу же оказывается в гуще перемен и событий.

«В озябшем, голодном, тифозном Петербурге была культур­но-просветительская эпидемия. Литература — это не просвеще­ние, и поэтому поэты и писатели — все стали лекторами («Лица». «Александр Блок»).

Замятин совмещает преподавание в Политехническом инсти­туте с чтением новейшего курса русской литературы в Педаго­гическом институте имени Герцена. К этому добавляются курс техники художественной прозы в студии Дома искусств, работа в правлении Всероссийского союза писателей, в комитете Дома литераторов, в издательствах «Мысль», «Петрополис», редакти­рование журналов «Дом искусств», «Современный Запад», «Рус­ский современник». М. Горький привлекает Е. Замятина в редак­ционную коллегию «Всемирной литературы».

«И вот поздно вечером, после трех или, может быть, четырех заседаний в одной из маленьких задних комнат «Всемирной лите­ратуры»: столовая, под зеленым колпаком лампа, лица в тени. Налево от двери теплая изразцовая лежанка, и на лежанке, воз­ле лежанки Блок, Гумилев, Чуковский...

Трудно починить водопровод, трудно построить дом, но очень легко вавилонскую башню. И мы строим вавилонскую башню: издадим Пантеон литературы российской от Фонвизина и до на­ших дней. Сто томов!

Мы, может быть, чуть-чуть улыбаясь, верили или хотели ве­рить!» («Лица». «Александр Блок»).

Замятин был убежден, что ему выпала доля жить в интерес­нейшую эпоху, глобально меняющую траекторию движения рос­сийской истории. Время, полагал писатель, создавало «фантас­тическую реальность», и отсюда в сегодняшнем искусстве син­тез фантастики с бытом. «Каждую деталь можно ощупать: все

имеет меру и вес... И все же из камней, сапог, папирос и колбас — фантазм, сон» («О синкретизме»).

Соглашательство и трусливая покорность никогда не были чертами характера Е. Замятина, и многое из увиденного вызыва­ло у писателя серьезные вопросы. Он пытался слушать ритм вре­мени, отделять мелкое, однодневное и наносное от важного, гло­бального и значимого.

«Сегодняшнее жадно цепляется за жизнь, не разбирая средств... Современное стоит над сегодня, оно может с ним дис­сонировать... потому что оно дальнозорко, оно смотрит вдаль... современное в искусстве хорошо; сегодняшнее в искусстве пло­хо» («О сегодняшнем и современном»).

От писателя Замятин требует честности и гражданского му­жества. «Правды — вот чего в первую очередь не хватает сегод­няшней литературе. Писатель изолгался, слишком привык гово­рить с оглядкой и опаской-.нужны писатели, которые не ищут сегодняшней выгоды, а те, в которых революция родит настоя­щее органическое эхо» («О сегодняшнем и современном»).

Роман «Мы». Жанровые особенности: антиутопия, полити­ческий памфлет. Счастливое социалистическое будущее, прямо переходящее в вожделенный коммунизм и общество всеобщего благоденствия, оказалось принципиально невозможным без ог­ромного принуждения, лавины насилия и бесчисленного коли­чества человеческих жертв.

Как художник и гражданин, Замятин не пожелал остаться в стороне и раболепно сделать вид, что революционная эпоха при­несла только позитивное и светлое. Ответом писателя на насущ­ные вопросы времени стал фантастический роман «Мы». Жанр романа Е. Замятина критика единодушно определила как «анти­утопию». К числу этого жанра относятся произведения о буду­щем, которое в итоге способно уничтожить человеческое сооб­щество. В дальнейшем у Замятина появились талантливые пос­ледователи в зарубежной литературе, и на сегодня классически­ми образцами антиутопии считаются «Прекрасный новый мир» (1932) О. Хаксли и «1984» Дж. Оруэлла (1948).

Ведущей проблемой книги Замятина стала трагическая судь­ба личности, попавшей под жернова тоталитарной машины, и ужасные последствия технического прогресса, лишенного нрав­ственного и духовного начала.

«Мы» переносит читателя во вроде бы прекрасное будущее, оставившее далеко позади все материальные проблемы и слож­ности. Даже найдена формула всеобщего «математически выве­ренного счастья», которое с помощью космической машины Ин­теграл скоро распространится на всю Вселенную.

Каждый новый восходящий день оглашается громкими труб­ными звуками Музыкального завода, играющего марш Единого государства. У граждан этой страны нет имен, а только номер­ные знаки, и «сотни, тысячи номеров с золотыми бляхами на груди — государственный нумер каждого и каждой» — востор­женно отбивают такт, маршируя на городской площади.

Математически выверенное счастье означает упразднение желаний, собственных мыслей и пристрастий, права на сомнение и личностную позицию.

«Выпускающий изловил ненумерованного человека. Отвели в Операционное. Там из него, голубчика, вытянут, как и зачем... В Операционном работают наши лучшие и опытные врачи под непосредственным руководством самого Благодетеля. Там раз­ные приборы и, главное, знаменитый газовый колокол. Это, в сущности, старый школьный опыт: мышь посажена под стек­лянный колпак: воздушным насосом воздух в колпаке разряжа­ется все больше... Газовый Колокол значительно более совре­менный аппарат с применением различных газов...тут высокая цель забота о безопасности Единого государства, другими сло­вами, о счастии миллионов».

Понятие «любовь» в этом обществе свободно умещается в короткое свидание с приспущенными шторами, а тяга к свободе, душа, фантазия объявляются «несчастьем» и «болезнью».

«Душа? Это странное, давно забытое слово. Мы говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но «душа»... В чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем... Я вам говорил: надо у всех фанта­зию... экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия... Фантазия... Это червь, который выгрызает чер­ные морщины на лбу. Это лихорадка... Это последняя баррикада на пути к счастью... Вы совершенны, вы машиноправны, путь к стопроцентному счастью свободен...».

В романе «Мы» секрет всеобщего счастья знает один Верхов­ный правитель и Благодетель, берущий в силу этого на себя пра­во быть людским пастырем. Но он убежден, что путь к процвета­нию и благоденствию лежит через бесчеловечность и жесто­кость, и именно они являются точным эквивалентом «истины» и признаком подлинной «алгебраической любви к человечеству». Сострадание и гуманизм уступают место воинствующему фана­тизму, не желающему оставлять личности право выбора, спо­собность на сомнение и открыто презирающему ее человечес­кую сущность, ибо в основе фанатизма всегда лежит слепая вера, априорный отказ от убеждений и безусловное подчинение еди­ному «вождю» и «учителю».

Пролетарская критика крайне враждебно встретила замятин- скую книгу. Замятина обвиняли в злопыхательстве, отсутствии писательского чутья, недальновидности, прямой клевете на со­временную социалистическую действительность, в изображении совсем не «нашего», а чужого, придуманного, «казарменного со­циализма».

Но будущее сполна подтвердило все опасения и тревоги пи­сателя. В последующие десятилетия миллионы российских граж­дан потеряли имя, близких, профессию, прежнюю биографию и надели тюремные бушлаты с номерным знаком на груди. Многие из них были замучены или расстреляны в сталинских лагерях во имя «великой цели», усеяв российские просторы безымянными могилами.

О таком будущем и предупреждал Замятин в своей книге.

Писателю было очевидно, что тоталитарная система полна ненависти к личности, к интеллекту, к тем, кто не желает по­слушно шагать в ногу в общем марше и смеет иметь собственное суждение.

Поэтому художник в условиях строящегося социализма мыс­лился априори как фигура зависимая, нужная власти только для победных гимнов и хвалебных речей.

«... Писатель для них только собака, которую нужно выу­чить стоять на задних лапках,тогда ей дают кусочек жареного и тогда все обстоит благополучно» («Цель»),

Такая роль писателя в корне не устраивала Замятина, счи­тавшего, что отлучение читателя от правды жизни есть преступ­ление и предательство по отношению к нему и неизбежно озна­чает и конец самой подлинной литературы, ибо живут и остают­ся в ней не «благонадежные чиновники», а «мечтатели и бунта­ри».

«Единственное оружие, достойное человека, завтрашнего че­ловека,полагал Замятин,это слово... Словом русская интелли­генция, русская литература десятилетия подряд боролась за ве­ликое человеческое завтра. И теперь время вновь поднять это оружие... На защиту человека и человечества зовем мы русскую интеллигенцию. Наше обращение не к тем, кто не приемлет се­годня во имя возврата к вчерашнему; наше обращение не к тем, кто безнадежно оглушен и сегодняшним днем; наше обращение к тем, кто видит далекое завтра и во имя завтра, во имя человека судит сегодня» («Завтра»).

Гражданское и художественное противостояние писателя

Столь принципиальная и независимая позиция Замятина определили его дальнейшую судьбу.

С 1930 года его практически перестают печатать, а его пьеса «Блоха» и трагедия «Аттила» и вовсе оказываются на грани запрещения.

В этих условиях Замятин проявляет твердость, не побоявшись обратиться напрямую к «великому вождю». В своем письме к Сталину он просит разрешения покинуть Россию и выехать за границу с правом вернуться на Родину, когда в ней «будет воз­можным служить великим идеям без прислуживания маленьким людям». В смелости и прямодушии Замятину отказать было нельзя.

В ноябре 1931 г., не без поддержки и помощи Горького Замятин уезжает за рубеж. Потеря родины и своего читателя означала для Замятина очень многое. Решение стать эмигрантом далось ему крайне нелегко, и он вовсе не считал свой отъезд окончательным, определенно надеялся вернуться и даже жил в Париже с советским паспортом.

Духовно Замятин никогда не порывал со своей родиной, за границей занимался тем, что писал сценарии для экранизации русской классики, тем самым всячески пропагандируя отечест­венную культуру.

Но вернуться на родину ему было не суждено.

Россия всегда осталась для Замятина великой страной, способной пережить любые социальные катаклизмы и пораже­ния. Он искренне надеялся увидеть российский народ не жертвой социальных экспериментов, а свободным и процветающим, и с этой верой он жил и работал даже вдали от родных берегов.

Вопросы и задания

1.                        Как видится Замятину провинциальная, уездная Русь в повести «Уездное»?

2.                        Как развивается образ России и русский характер в рассказах «Три дня», «Непутевый» и «Африка»?

3.                        Каким образом раскрывается тема бездуховности и «глобаль­ного» мещанства в «английских» рассказах Замятина?

4.                        Каковы особенности языка, стиля, сказовой формы в худо­жественном повествовании писателя?

5.                        В чем замысел и идея фантастического романа «Мы» и почему это книга-предупреждение?