Тема 17. АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ РАДИЩЕВ (1749-1802)

Александр Николаевич Радищев был на­следником знатных дворянских родов, одним из самых образованных людей своего време­ни. Он родился в семье саратовского помещи­ка, но детские годы прошли в Москве, где буду­щий писатель окончил элитарный Пажеский корпус, в котором учились будущие придвор­ные и государственные служащие. В 1766 г. 23 пажа были отправлены для продол­жения образования в Лейпциг, среди них был и Радищев. Вместе со своими товари­щами Кутузовым, Челищевым, Руба- новским, братьями Ушаковыми — он до­бросовестно учился, постигая различные науки: философию, медицину, химию, читал произведения западноевропейских писа­телей. В 1771 г. Радищев вернулся на родину и был назначен на должность протоколиста в Сенат.

Служба в Сенате открыла перед Радищевым истинное положе­ние дел в огромной стране, злоупотребление власть имущих сво­им положением, взяточничество, бессилие бедных и зависимых людей. Наблюдая жизнь в столице, Радищев видел, что в ней как в капле воды отражалось неустройство Российской империи, не­справедливость сильных по отношению к слабым и бедным людям. По долгу службы Радищев сталкивался с различными судьбами, что давало материал для размышлений. Работа на Петербургской

таможне принесла ему заслуженную славу человека неподкупно­го. смелого и принципиального. По-своему те же качества прояви­лись в литературной деятельности Радищева.

В свободное от службы время Радищев писал. Его "Дневник одной недели”, передающий всю гамму переживаний человека, оставшегося в одиночестве, принято считать одним из первых сентиментальных произведений. Написанная им ода Вольность” отличалась от произведений Ломоносова и Державина своей об­личительной направленностью и стала логическим завершением процесса превращения на русской почве оды из торжественного хвалебного жанра в обличительный, бичующий произвол властей. Впоследствии в сокращении эта крамольная ода, как и несколько ранее написанное "Слово о Ломоносове”, вошла в текст главного произведения писателя "Путешествие из Петербурга в Москву", в которой автор предпринял попытку показать неприглядные сто­роны русской действительности.

Книга была воспринята, по словам А. С. Пушкина, как "сати­рическое воззвание к возмущению”, тираж арестован, автор за­ключен в Петропавловскую крепость и приговорен к десяти годам каторги.

Книга "Путешествие из Петербурга в Москву” написана в фор­ме путевых заметок, наблюдений и размышлений, что было ха­рактерно для произведений сентиментализма.

Жанр путешествия давал автору большую свободу: путеше­ственник как бы со стороны наблюдает жизнь, не вмешиваясь в нее. Проезжая от одной почтовой станции до другой между Москвой и Петербургом, путешественник видит перед собой Россию как бы в миниатюре, видит обездоленный и бесправный народ, горе и страдания. "Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала”, — таково ощущение автора от всего увиденного.

А. Н. Радищев в своей книге использует очень интересный при­ем: названиями глав стали названия почтовых станций. Вот со­держание некоторых из них.

В главе "Медное" автор рассказывает о молодом барине, прода­ющем своего бывшего дядьку-крепостного, который когда-то "спас его от утопления, бросаясь за ним в реку”. В "Спасской нолести" главным героем является купец, получивший орден за устриц для высокого начальства. В главе "Зайцево” читатель узнает, что кре­стьяне за жестокость избивают помещика и трех его сыновей, а помещица защищает крестьян, чтобы не лишиться рабочей силы. "Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из тво­их крестьян вижу твое осуждение", — предупреждает Радищев власть имущих.

Для того чтобы его труд увидел свет, Радищев открыл у себя дома типографию. Ему помогали преданные друзья, и книга появи­лась в 1790 г. Приближенные Екатерины II поспешили доложить об этом императрице и преподнесли ей экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву”. Оценка императрицы такова: "Бунтовщик, хуже Пугачева!".

Как ни странно, но оценка А. С. Пушкина созвучна мыслям го- сударыни. Великий поэт выразился так: "Сатирическое воззвание

к возмущению”.

Сразу же после появления книги в продаже Радищев был аре­стован и посажен в Петропавловскую крепость. Приговор о смерт­ной казни был заменен ссылкой в Сибирь на десять лет.

В "Путешествии из Петербурга в Москву" А. Н. Радищев вы­ступает как писатель-сентименталист. Картины, изображаемые нм, настолько безотрадны и горьки, что вызывают огромное со­чувствие к бесправному и обездоленному народу.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ (отдельные главы)

Зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно. Может быть, и зимою, и летом. Нередко то бывает с путешественниками: поедут на санях, а возвращаются на телегах. Летом. Брсвешкамн вымощенная дорога замучила мои бока; я вылез из кибитки и по­шел пешком. Лежа в кибитке, мысли мои обращены были в неиз­меримость мира. Отделялся душевно от земли, казалося мне, что удары кнбиточные были для меня легче. Но упражнения духов­ные не всегда нас от телесности отвлекают; и для сохранения бо­ков моих пошел я пешком. В нескольких шагах от дороги увидел я пашущего ниву крестьянина. Время было жаркое. Посмотрел я на часы. Первого сорок минут. Я выехал в субботу. Сегодня празд­ник. Пашущий крестьянин принадлежит, конечно, помещику, который оброку с него не берет. Крестьянин пашет с великим тща­нием. Нива, конечно, не господская. Соху поворачивает с удиви­тельною легкости ю.

— Бог в помощь, — сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, доканчивал зачатую борозд у. -- Бог в помощь, — повторил я.

—    Спасибо, барин, - говорил мне пахарь, отряхая сотник и

перенося соху на новую борозду.

—    Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям?

—    Нет. барин, я прямым крестом крещусь, — сказал он, пока­зывая мне сложенные три перста. А бог милостив, с голоду уми­рать не велит, когда есть силы и семья.

—    Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и вос­кресенью не спускаешь, да еще и в самый жар/

—    В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю хо­дим на барщину; да под вечером возим оставшее в лесу сено на го­сподский двор, коли погода хороша; а бабы и девки для прогулки ходят но праздникам в лес по грибы да по ягоды. Дай бог, — кре- стяся, — чтоб иод вечер сегодня дожжик пошел. Барин, коли есть у тебя свои мужички, так они того же у господа молят.

—    У меня, мой друг, мужиков нет, и для того никто меня не клянет. Велика ли у тебя семья?

—    Три сына и три дочки. Первинькому-то десятый годок.

—    Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным?

—    Не одни праздники, и ночь наша. Не ленись наш брат, то с го­лоду не умрет. Видишь ли, одна лошадь отдыхает; а как эта уста­нет, возьмусь за другую; дело-то и споро.

—    Так ли ты работаешь на господина своего?

—    Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет зна­ешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут. Барин подушных не заплатит; ни барана, ни холста, ни курицы, ни масла не уступит. То ли житье нашему брату, как где барин об­рок берет с крестьянина, да еще без приказчика. Правда, что ино­гда и добрые господа берут более трех рублей с души; но все лучше барщины. Ныне еще поверье заводится отдавать деревни, как то называется, на аренду. А мы называем это отдавать головой. Голый наемник дерет с мужиков кожу; даже лучшей поры нам не остав­ляет. Зимою не пускает в извоз, ни в работу в город; все работай на него, для того что он подушные платит за нас. Самая дьявольская выдумка отдавать крестьян своих чужому в работу. На дурного приказчика хотя можно пожаловаться, а на наемника кому?

—    Друг мой, ты ошибаешься, мучить людей законы запреща­ют.

—    Мучить? Правда; но небось, барин, не захочешь в мою кожу. - Между тем пахарь запряг другую лошадь в соху и, начав новую борозду, со мною простился.

Разговор сего земледельца возбудил во мне множество мыс­лей. Первое представилось мне неравенство крестьянского состоя­ния. Сравнил я крестьян казенных с крестьянами помещичьими.

Те и другие живут в деревнях; но одни платят известное, а другие должны быть готовы платить то, что господин хочет. Одни судятся своими равными, а другие в законе мертвы, разве по делам уго­ловным. Член общества становится только тогда известен прави­тельству, его охраняющему, когда нарушает союз общественный, когда становится злодей! Сия мысль всю кровь во мне воспалила.

Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение.

Углубленный в сих размышлениях, я нечаянно обратил взор мой на моего слугу, который, сидя на кибитке передо мной, ка­чался из стороны в сторону. Вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою, и, прогоняя жар к вершинам, нудил его распростираться по лицу. Мне так стало во внутренности моей стыдно, что едва я не заплакал.

—    Ты во гневе твоем, — говорил я сам себе, — устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же л и или еще хуже того делаешь? Какое престу­пление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром природы несчастному — сном? Он получает плату, сыт, одет, ни­когда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный чело­век!) — и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебе существом, как с кубарем, и тем ты только хвастаешь, что не часто подсекаешь его в его вертении. Ведаешь ли, что в исрвснствснном уложении в сердце каждого на­писано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. Вспомни тот день, как Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный, опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу!

—    А кто тебе дал власть над ним?

—    Закон.

—    Закон! И ты смеешь поносить сие священное имя? Несча­стный... — Слезы потекли из глаз моих; и в таковом положении почтовые клячи дотащили меня до следующего стана.

Едрово

Доехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок. Страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремле-

нию направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц. 1олпа сия состояла более нежели из тридцати женщин. Все они были в праздничной одежде, шеи голые, ноги босые, локти наруже, платье заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости: красота юности в пол­ном блеске, в устах улыбка или смех сердечный; а от него виден становился ряд зубов белее чистейшей слоновой кости. Зубы, ко­торые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда, любезные наши боярыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте. Зубного врача у них нет. Не сдирают они каждый день лоску с зубов своих ни щетка­ми, ни порошками. Станьте, с которою из них вы хотите, рот со ртом: дыхание ни одной из них не заразит вашего легкого. А ваше, ваше, может быть, положит в них начало... болезни... боюсь ска­зать какой: хотя не закраснеетесь, но рассердитесь. Разве я говорю неправду? Муж одной из вас таскается по всем скверным девкам; получив болезнь, пьет, ест и спит с тобою же; другая же сама из­волит иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников. Познакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает; да и того иногда не знает, что уже она одним его поцелуем заразилася. А ты, голубушка моя, пятнадца­тилетняя девушка, ты еще непорочна, может быть: но на лбу твоем я вижу, что кровь твоя вся отравлена. Блаженной памяти твой ба­тюшка из докторских рук не выхаживал; а государыня матушка твоя, направляя тебя на свой благочестивый путь, нашла уже тебе женишка, заслуженного старика генерала, и спешит тебя выдать замуж для того только, чтобы не сделать с тобой визита воспита­тельному дому. А за стариком-то жить нехудо, своя воля; только бы быть замужем, дети все его. Ревнив он будет, тем лучше — бо­лее удовольствия в украденных утехах; с первой ночи приучить его можно не следовать глупой старой моде с женою спать вместе.

И не приметил, как вы, мои любезные городские сватьюшки, тетушки, сестрицы, племянницы и проч., меня долго задержали. Вы. право, того не стоите. У вас на щеках румяна, на сердце ру­мяна. на совести румяна, на искренности сажа. Все равно, румя­на или сажа. Я побегу от вас во всю конскую рысь к моим дере­венским красавицам. Правда, есть между ими на вас похожие, но есть такие, каковых в городах слыхом не слыхано и видом не ви­дано... Посмотрите, как все члены у моих красавиц круглы, рос- лы, не искривлены, не испорчены. Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а. может быть, и в шесть. Ну, любезная моя пле- .мяннпца, с трех вершковою твоею ножкою стань с ними рядом, и бегите взапуски; кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? а... а... это не твое дело. А ты, сестрица моя, голу­бушка, с трехчетвертным своим станом в охвате, ты изволишь из­деваться, что у сельской моей русалки брюшко на воле выросло. Постой, моя голубушка, посмеюсь и я над тобою. Ты уж десятый месяц замужем, и уж трехчетвертной твой стан изуродовался.

А как то дойдет до родов, запоешь другим голосом. Но дай бог, чтобы обошлось все смехом. Дорогой мой зятюшка ходит повеся нос. Уже все твои шнуроваиья бросил в огонь. Кости из всех твоих платьев повытаскал, но уже поздно. Сросшихся твоих накривосуставов тем не спрямит. Плачь, мой любезный зять, плачь. Мать наша, следуя плачевной и смертию разрешающихся от бремени жен ознамено­ванной моде, уготовала за многие лета тебе печаль, а дочери своей болезнь, детям твоим слабое телосложение. Она теперь возносит над главою ее смертоносное острие; и если оно не коснется дней твоея супруги, благодари случай; а если веришь, что провидение божие о том заботилося, то благодари и его, коли хочешь. Но я еще с городскими боярыньками. Вот что привычка делает; отвязаться от них не хочется. И, право, с вами бы не расстался, если бы мог довести вас до того, чтобы вы лица своего и искренности не румя­нили. Теперь прощайте.

Покуда я глядел на моющих платье деревенских нимф, кибит­ка моя от меня уехала. Я намерялся идти за нею вслед, как одна девка, по виду лет двадцати, а, конечно, не более семнадцати, по­ложа мокрое свое платье на коромысло, пошла одною со мной до­рогою. Поровнявшись с ней, начал я с нею разговор.

—    Не трудно ли тебе нести такую тяжелую ношу, любезная моя, как назвать, не знаю?

—    Меня зовут Анною, а ноша моя не тяжела. Хотя бы и тяжела была, я бы тебя, барин, не попросила мне пособить.

—    К чему такая суровость, Аннушка, душа моя? Я тебе худого не желаю.

—    Спасибо, спасибо; часто мы видим таких щелкунов, как ты; пожалуй, проходи своею дорогою.

—    Анюту шка, я, право, не таков, как я тебе кажуся, и не таков, как те, о которых ты говоришь. Те, думаю, так не начинают разго­вора с деревенскими девками, а всегда поцелуем; но я хотя бы тебя поцеловал, то, конечно бы, так, как сестру мою родную.

—    Не подъезжай, пожалуй; рассказы таковые я слыхала; а коли ты худого не мыслишь, чего же ты от меня хочешь?

—    Душа моя, Аннушка, я хотел знать, есть ли у тебя отец и мать, как ты живешь, богато ли или убого, весело ли, есть ли у тебя жених?

—    А на что это тебе, барин? Отроду в первый раз такие слышу речи.

—    Из чего судить можешь. Анюта, что я не негодяи, не хочу тебя обругать или обесчестить. Я люблю женщин для тою, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворной любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно...

Девка в сие время смотрела на меня, выпяля глаза с удивле­нием. Да и так быть должно; ибо кто не знает, с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползастся на непристойные и оскорби­тельные целомудрию шутки с деревенскими девками. Они в глазах дворян старых и малых суть твари, созданные на их угождение. Так они и поступают; а особливо с несчастными, подвластными их велениям. В бывшее пугачевское возмущение, когда все слу­жители вооружились на своих господ, некие крестьяне (повесть сия не лжива), связав своего господина, везли его на неизбежную казнь. Какая тому была причина? Он во всем был господин до­брый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери. Каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности. Наехавшая команда выручила сего варвара из рук на него злоб­ствовавших. Глупые крестьяне, вы искали правосудия в самозван­це! Но почто не поведали вы сего законным судиям вашим? Они бы предали его гражданской смерти, и вы бы невинны осталися. А теперь злодей сей спасен. Блажен, если близкий взор смерти об­раз мыслей его переменил и дал жизненным его сокам другое тече­ние. Но крестьянин в законе мертв, сказали мы... Нет, нет, он жив, он жив будет, если того восхочет...

— Если, барин, ты не шутишь, — сказала мне Анюта, — то вот что я тебе скажу, у меня отца нет, он умер уже года с два, есть ма­тушка да маленькая сестра. Батюшка нам оставил пять лошадей и три коровы. Есть и мелкого скота и птиц довольно; но нет в дому работника. Меня было сватали в богатый дом за парня десятилет­него; но я не захотела. Что мне в таком ребенке; я его любить не буду. А как он придет в пору, то я состареюеь, и он будет таскаться с чужими. Да сказывают, что свекор сам с молодыми невестками спит, покуда сыновья вырастают. Мне для того-то не захотелось идти к нему в семью. Я хочу себе ровню. Мужа буду любить, да и он меня любить будет, в том не сомневаюсь. Гулять с молодцами не люблю, а замуж, барин, хочется. Да знаешь ли для чего? — говори­ла Анюта, потупя глаза.

—    Скажи, душа моя Анютушка, не стыдись; все слова в устах невинности непорочны.

—    Вот что я тебе скажу. Прошлым летом, год тому назад, у со­седа нашего женился сын на моей подруге, с которой я хаживала всегда в посиделки. Муж ее любит, а она его столько любит, что на десятом месяце после венчанья родила ему сынка. Всякий вечер она выходит пестовать его за ворота. Она на него не наглядится. Кажется, будто и паренек-то матушку свою уж любит. Как она скажет ему: агу, агу, он и засмеется. Мне-то до слез каждый день; мне бы уж хотелось самой иметь такого же паренька...

Я не мог тут вытерпеть и, обняв Анюту, поцеловал ее от всего моего сердца.

—    Смотри, барин, какой ты обманщик, ты уж играешьсо мною. Поди, сударь, прочь от меня, оставь бедную сироту, — сказала Анюта, заплакав. Кабы батюшка жив был и это видел, то бы, даром, что ты господин, нагрел бы тебе шею.

—    Не оскорбляйся, моя любезная Анютушка, не оскорбляйся, поцелуй мой не осквернит твоей непорочности. Она в глазах моих священна. Поцелуй мой есть знак моего к тебе почтения и был ис­торгнут восхищением глубоко тронутыя души. Не бойся меня, лю­безная Анюта, не подобен я хищному зверю, как наши молодые господчики, которые отъятие непорочности ни во что вменяют. Если бы я знал, что поцелуй мой тебя оскорбит, то клянусь тебе богом, что не дерзнул бы на него.

—    Рассуди сом, барин, как не осердиться за поцелуй, когда все они уже посулены другому. Они заранее все уж отданы, и я в них не властна.

—    Ты меня восхищаешь. Ты уже любить умеешь. Ты нашла сердцу своему другое, ему соответствующее. Ты будешь блаженна. Ничто не развратит союза вашего. Не будешь ты окружена согля- дателямн, в сети пагубы уловить тебя стрегущими. Не будет слух сердечного друга твоего уязвлен прельщающим гласом, на нару­шение его к тебе верности призывающим. Но почто же, моя лю­безная Ашота, ты лишена удовольствия наслаждаться счастием в объятиях твоего милого друга?

Ах, барин, для того, что его не отдают к нам в дом. Просят ста рублей. А матушка меня не отдает; я у ней одна работница.

—    Да любит ли он тебя?